PoliticMain

Благодаря гипнозу литературного таланта Солженицына читатель впадал в странную уверенность, что «неиспорченные» эстонцы, конечно, же, попали в ГУЛАГ безвинно. Он забывал и о том, что на стороне немцев воевало на треть больше эстонцев, чем в Красной Армии, и что из них немцы формировали самые жестокие карательные части, которые орудовали не только в Прибалтике. Стыдно ему быть русским! Поезжайте, Александр Исаевич, в гости к своим солагерникам, пройдитесь с ними в марше эстонских эсэсовцев.

Второй исторический выбор, за который русские должны были испытывать чувство вины, — принятие христианства от Византии. На этом поле более десяти лет работала вся интеллектуальная рать демократов, вплоть до Новодворской. Эту песню мы слышим со времен Чаадаева, который писал: «Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими [западными] народами Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания».155 Но тогда царь упрятал его в сумасшедший дом. Зато во времена Горбачева и Ельцина его ученики разгулялись.

На симпозиуме в Гарварде в 1992 г. интеллектуал из Института философии РАН вещал: «Над культурой России царила идеологическая власть догматического православия… Все это сопровождалось религиозной нетерпимостью, церковным консерватизмом и враждебностью к рационалистическому Западу… Несколько лидеров ереси были сожжены в 1504 г.».156

Мысль Чаадаева о том, что воспринятое от «глубоко презираемой» Византии христианство оказалось в России несостоятельным, считается в русофобской элите очень плодотворной, ее перепевают уже почти два века. Вот авторитетный философ, «грузинский Сократ» М.К. Мамардашвили объясняет французскому коллеге, что такое Россия: «Живое существо может родиться уродом; и точно так же бывают неудавшиеся истории. Это не должно нас шокировать. Вообразите себе, к примеру, некоторую ветвь биологической эволюции — живые существа рождаются, действуют, живут своей жизнью, — но мы-то, сторонние наблюдатели, знаем, что эволюционное движение не идет больше через эту ветвь. Она может быть достаточно велика, может включать несколько порой весьма многочисленных видов животных, — но с точки зрения эволюции это мертвая ветвь. Почему же в социальном плане нас должно возмущать представление о некоемом пространстве, пусть и достаточно большом, которое оказалось выключенным из эволюционного развития? На русской истории, повторяю, лежит печать невероятной инертности, и эта инертность была отмечена в начале 19 века единственным обладателем автономного философского мышления в России — Чаадаевым. Он констатировал, что Просвещение в России потерпело поражение… По-моему, Просвещение и Евангелие (ибо эти вещи взаимосвязанные) совершенно необходимы… Любой жест, любое человеческое действие в русском культурном космосе несут на себе, по-моему, печать этого крушения Просвещения и Евангелия в России» [55].

Историк Н.И. Ульянов пишет: «С давних пор отшлифовался взгляд на сомнительность русского христианства, на варварство и богопротивность его обрядов, на отступничество русских, подлость их натуры, их раболепие и деспотизм, татарщину, азиатчину, и на последнее место, которое занимает в человеческом роде презренный народ московитов. На начало 30-х годов XIX в. падает небывалый взрыв русофобии в Европе, растущий с тех пор крещендо до самой эпохи франко-русского союза» [54].

Вот сугубо академическое издание — книга «Русская идея и евреи» уже времен нынешней реформы (1994), выпущенная небывалым для издательства «Наука» тиражом в 15 тыс. экземпляров. В ней большое место уделено Православию, и в целом оно представлено как бы языческим, национальным (а уж его поддержка российской государственности в советский период трактуется как «сотрудничество с палачами»). Один из авторов пишет: «Я думаю, что наше православное христианство утратило характер Евангелия… Взамен этого оно стало «стержнем русской культуры»… Принеся некогда проповедь Евангелия в жертву национальной идее, Русская православная церковь по-прежнему остается верой нерассуждающих крестьян и людей, чье сознание связано с общинным менталитетом…

Не уверен, что РПЦ станет той церковью, которая приблизит русский народ к пониманию христианских ценностей демократии» [56].

Упреки в том, что Православная церковь (в отличие от западной) не ведет нас к «ценностям демократии», — поразительный рецидив инфантильного евроцентризма. Связывать церковь, стоящую на догматах почти двухтысячелетней давности, с современной западной демократией, возникшей пару веков назад, просто глупо.